Её прабабка была не просто цыганкой. Она была аферисткой высшего разряда. Приворот-отворот от ворот поворот, у неё почти никогда не закрывался рот, у неё были огромные горящие глаза, как раскалённые сковородки, и нос, покрытый отвратительными бородавками разных размеров. Прабабка-то её и заварила всю эту кашу любовного содержания, а ревность в эту кашу, словно масло, уже клали по вкусу все, кому не лень. Те, кто играли в любовные игры и приходили к прабабке её, этой старой гадалке, за советом.
Уже потом я обнаружил это невероятное совпадение. Наши семьи (моя и семья цыган) будто шли по противоположным улицам жизни, время от времени запрыгивая то в один трамвай, то в один троллейбус. В одном из таких троллейбусов и встретились как-то её прабабка и моя. У моей ещё тогда была трагическая история любви, превратившейся в ненависть, и она всё пыталась из этого сделать комедию. Так и сказала моя прабабка её прабабке, мол: «Вынь из меня любовь эту, забыть его хочу!» А та ей и отвечает: «Завтра с баранками к вечернему чаю ко мне приходи – потолкуем…». Моя прабабка Виолетта с бубновым валетом в кармане да связкой баранок в хозяйственной сумке и пришла. Лучшего повода, как говорится, не нашла.
- Здрасте! – говорит с порога. – Можно?
- Босоножки сними и через левое плечо брось, - отвечает ей цыганка. – Да не оглядывайся! А баранки тоже брось, но в печь – пускай подрумянятся. Не закат ещё…
Моя прабабка босоножки сняла, стала через плечо бросать, а они за её спиной рассыпаются да пылью пепельной на пол осыпаются. Прошлое, другими словами, забывается.
- Ну, садись, - говорит ей дальше гадалка, после того как та баранки в печь положила, - да сердце из груди вынимай.
- Чего? – не понимает моя влюбчивая родственница. А цыганка кулак сжимает и пробивает ей одним ударом грудную клетку. Прабабка моя только ахнула. А ведьма старая шуршит в груди у ней и аккуратно так сердечко вынимает. А на столе самовар как раз закипел. Вот цыганка сердце это в кипящий самовар и бросает. И оно там варится. И вода в самоваре от этого бордовой становится. А прабабка моя сидит и глазками моргает только. Поварилось сердце в самоваре минут около трёх. Цыганка его достаёт и обратно в грудь прабабке моей заталкивает.
- Шрам, - говорит, - останется. А о нём, о любимом своём, больше и не вспомнишь никогда.
- О каком, о любимом-то? – опять строит дурочку из себя моя недалёкая родственница.
- То-то же и оно! – ухмыляется ей вдогонку цыганка.
А потом они всю ночь пили чай из этого самого самовара с баранками, которые окунали в варенье из сердец людей, разочаровавшихся в любви.
Как бы там ни было, прабабка моя потом всё равно здорово вляпалась, неудачно выйдя замуж. Да так забрызгала грязью карму, что мне тоже поначалу не везло в любви.
Это случилось во Львове. Гуляя по улице, я зацепился за трамвай. А она ехала в этом трамвае без билета. Её звали Шарлоттой, а мне кричали вдогонку: «Вот кретин!» На следующей остановке она вышла, и мы познакомились. Не то, что бы я влюбился в неё с первого взгляда. Просто у меня было плохое зрение. Мы гуляли до самого утра. Она всю дорогу засыпала у меня на плече и жутко храпела. Ближе к обеду я проводил её домой, до самой квартиры. Там она плюхнулась в кровать и окончательно погрузилась в сон. Я закрыл дверь с той стороны и побрёл на запах кофе, которым были пропитаны утренние улицы Львова. Не знаю почему, но у меня было отличное настроение.
Через месяц я увидел Шарлотту в Кафе искусств. Я пил вино за столиком и выкладывал из оливок буковки. Она у стойки гадала прихожанам по ладоням рук и пяткам ног. Не знаю, как она меня заметила и узнала. Я в тот вечер даже себе казался незаметным и незнакомым.
- Куда ты пропал? – подсела она ко мне, и я разволновался.
- Стихи писал… - говорю и тут же начинаю врать, - тебе. А что?
- Быть этого не может! – нагло так восклицает она. И я ей вина предлагаю выпить. И она соглашается. И выпивает всё вино и буковки из оливок сметает со стола, заявляя при этом, что так бы и меня съела. У меня начинают дрожать коленки, и я начинаю от этого читать стихи, чтобы волнение понапрасну не переводить. Потому что там, где волнение, там и вдохновение где-то рядышком ходит. И только весь этот поэтический вечер начал превращаться в первый поцелуй, как между нами скользнуло лезвие ножа, и меня за шкирку из-за стола вытащил громила-цыган.
- Это кто такой? – спрашивает он Шарлотту. На что она искренне так отвечает:
- А я откуда знаю?
- Что всё это значит? – спрашивает он теперь уже у меня.
- Если бы я знал, - отвечаю. И получаю по правой щеке. Больно. Но я подставляю левую, потому что чувствую себя почему-то в этой ситуации виноватым. Он ударяет меня по левой, да так сильно, что у меня срабатывает рефлекс, и я правой ногой бью его прямо в пах. Цыган падает и начинает скулить. И скулёж этот накладывается на вой милицейской машины, которая подъехала к кафетерию. Естественно, виноватым во всём в глазах милиционеров оказался я. Вот меня и забрали.
В камере я познакомился со спившимся батюшкой. Он всё исповедаться меня принуждал. Хорошим парнем называл. «Только доверчивый ты очень, - говорит. – Нельзя так». Вот я возьми и ляпни:
- С цыганкой, - говорю, - связался. И душа теперь не на месте. Скачет всё внутри, беспокоится.
- Да нет у тебя её, - батюшка разъясняет. – Свистнула она душу твою.
- То есть, как это свистнула! – возмущаюсь я.
- А вот так вот и свистнула!
- А! – дошло до меня. – И что теперь делать? – я чуть не загрустил. А батюшка из-под рясы достает громадную такую цыганскую иглу и сообщает:
- Глаза у неё, какого цвета, помнишь?
- Ну да. Такие же, как и у меня.
- Вот в том-то и дело, что зеркальные.
- То есть?..
- Глаза у неё неживые, зеркальные глаза. Вот она душу твою и утянула. Иголочку эту возьми, сынок, и прямо в хрусталик глаза цыганке коли иглой этой при встрече. Чтобы отпустила она душу твою. Вот только отпустить то она отпустит, но ты ёмкость, в которую она её поместила, забери. А там уже как Бог даст.
Выпустили меня на следующие сутки и я долго в себя не мог прийти после этого разговора. Заболел, лежал дома, и иглу в руках вертел. А когда совсем плохо стало, собрался и отправился в дом, где ютилась квартира Шарлотты. Только вот квартира эта оказалась совсем не её. И люди в квартире этой выглядели ещё хуже, чем я. Стал я их расспрашивать, было, а они совсем не соображают. В Кафе искусств мне сообщили, что после того случая Шарлотта здесь не появлялась. Я возвращался домой совсем дряхлый и, как часто это со мной случалось, зацепился за трамвай. А в трамвае ехала она. На следующей остановке Шарлотта вышла и бросилась бежать. Всё, на что я был способен, - это пробежать за ней два квартала. Потом споткнулся о перебегавшего улицу чёрного кота и упал в лужу, из которой пил чёрный ворон.
- Накаркал? – огрызнулся я.
- Кар! – не стал отнекиваться черномазый, взмахнул крыльями и улетел.
- Не время задницу отмачивать, - услышал я приближающийся ко мне голос. Это был тот самый батюшка из камеры. Он рывком вынул меня из лужи, забросил себе на плечо, и кинулся вдогонку за цыганкой. Мне стало так неудобно, что я начал ёрзать у него не плече.
- Не суетись, - уговаривал он меня. – Всё будет по церковному!
- И слава Богу! – замер я. Как вдруг батюшка, настигший Шарлотту, разогнался и рывком сбросил меня с плеча. Пролетев около трёх метров, я упал, да так близко от бегущей впереди меня Шарлотты, что умудрился схватить её за ногу, от чего она упала на землю. Шарлотта брыкалась и, задрав юбку, выудила из чулка нож. Полоснула меня по рукам, но я даже и не подумал отпустить её. Она резала мои пальцы, они кровоточили. Вдруг Шарлотта вскрикнула. Батюшка, выхватив нож из её рук, начал бормотать молитвы, и, заломив Шарлотте руки за спину, крикнул сквозь священный текст:
- Коли!
Я дрожащими кровоточащими руками вынул из кожаного ремня иглу и вонзил её в хрусталик глаза Шарлотты. Она завизжала. И от крика её у нас с батюшкой пошла кровь из ушей.
- Где ты прячешь их? – крича, спрашивал у неё священнослужитель. – Ну же, где? Сынок, бей во второй! – рявкнул он.
- Нет! – взмолилась она. – Они в шкатулке, на дне моей сумки.
Я принялся рыться в её грязном белье и на самом дне этого вонючего безобразия нашёл шкатулку.
- Не открывай при ней! – сказал мне батюшка. – Это всё! Беги! Убирайся из города!
- А вы?
- Я тебя прошу, сынок, вытри молоко со своих розовых губ. И проваливай! Ну же!!! – он швырнул в меня кадилом, которое угодило мне прямо в лоб. И я побежал, крепко сжимая в руках шкатулку, перепачканную моей кровью.
|
