В облезлой, насквозь пропахшей кошками пятиэтажной хрущевке, как и всегда, не происходило ничего необычного. Сейчас, во втором часу ночи, люди смотрели сны, страдающие бессонницей - смотрели телевизоры, лениво занимались любовью или допивали начатую бутылку – это уже кому как повезло. Все как всегда. Разве что на втором этаже умирала старушка.
Умирала медленно, вторые сутки, и изо всех сил пыталась быть незаметной. За вылинявшей ситцевой занавесочкой в цветочек, в затхлом крошечном углу малометражной двухкомнатной квартиры под побитым молью покрывалом скрючилось иссохшее старушечье тело.
Боль накатывала волнами, но она почти не стонала – за всю свою долгую и едва ли радостную жизнь женщина привыкла к ней. Привыкла терпеть боль. Но самое главное – она боялась привлечь внимание. Липкий, почти животный страх подкатывал к горлу, когда из провонявшей сигаретным дымом кухни вдруг долетали обрывки хохота и голоса – грубые мужские и чуть визгливые женские, с истеричными фальшивыми нотками. Этот страх был сильнее боли, потому что за ним стояла боль другая, и издевательства физические, которые она не раз терпела от Толеньки, не могли сравняться с теми, другими, для обозначения которых не хватало слов в ее отощавшем лексиконе – отощавшим, словно она сама, за долгие, невыносимо долгие годы жизни рядом с пьяницей, который приходился ей внуком.
Занавеска даже не дернулась, когда рядом с ее кроватью вдруг выросла чья-то фигура. Старушка затаила дыхание, инстинктивно сжалась, ожидая удара или грубого окрика, но ничего не происходило. И тогда женщина немного приоткрыла глаза. Незнакомка в темном длинном плаще стояла рядом с ее топчаном, который и кроватью обозвать было бы слишком, и молчала. И что-то в ее облике подсказывало пожилой женщине, что она не из тех, кто допивали очередную бутылку вместе с Толиком сейчас на кухне.
- А на улице что, дождь? – робко задала она совершенно глупый вопрос, чтобы как-то разрушить напряженное молчание.
В ответ незнакомка только протянула ей руку, предлагая помочь подняться.
И, к своему удивлению, бабушка вдруг ощутила облегчение – боль отступала, и казавшееся ватным тело обретало былую послушность.
Она осторожно поднялась с кровати. Незнакомка отступила на шаг, приглашая идти с ней.
Больше ничего не спрашивая – привыкшая к покорности – женщина неловко заковыляла к порогу, с удивлением отмечая, что ноги уже не болят. Боль прошла окончательно, и даже – ей так показалось – с каждым мгновением сил становилось все больше. Но уже почти выйдя из завешенного угла, ночная гостья остановилась и выразительно посмотрела на старушечью кровать – хозяйка кровати тоже оглянулась, и – едва сдержала сдавленный крик – на кровати лежала… она сама, неловко раскинув руки и уткнувшись носом в линялое одеяло.
Но молнией проткнувшее ее рассудок осознание сменило страх неожиданной радостью.
- Так Вы… За мной? – осторожно спросила старушка.
Ее гостья только кивнула головою в знак согласия и медленно двинулась к входной двери.
Из кухни доносились пьяные голоса, и старушка невольно снова сжалась, слыша их. Но, пересилив обиду и страх, вдруг смело подошла к двери.
Полуодетая совершенно пьяная девица сидела на коленях у обросшего щетиной громилы, который не обращал особого внимания на ее присутствие. Еще одна размалеванная особа что-то громко доказывала, матерясь через слово, уже почти невменяемому мужику, который только икал, распластавшись наполовину на столе. Толик, вытряхнув из пачки последнюю сигарету, пытался высечь огонек из синенькой пластиковой зажигалки. Из липкой от грязи, полностью провонявшей дымом кухни несло мочой и разлитой водкой.
- У кого есть бабки, на? – рявкнул Толик на ухо размелеваной девице.
- У тебя есть на бабки на? Бабло гони!
- У старухи своей возьми! Небось опять заныкала, б…, под матрас свой обоссаный на….- отозвался вдруг его товарищ, приподняв над столом опухшее лицо.
- Точно, - поднял палец Толик и, не выпуская сигареты, ломанулся из кухни в комнату, едва держась на ногах.
- Старая! Старая! Ты там чего – дрыхнешь, на? Не слышишь, чо я к тебе говорю? Или я так п…, на? Просто так, на?!
Он прошел мимо стоявших возле двери путешественниц, не видя их.
По щеке старушки пробежала горькая слеза, которую она поспешила утереть замызганным рукавом и разом повернулась к своей спутнице. В ее глазах стояла мольба.
Поняла ли ее Смерть, или просто следовала своему распорядку, но она открыла перед старушкой дверь, выпуская ее на лестничную площадку – и та спешно шагнула, не дожидаясь, чем закончится сцена в комнате.
Но сделав несколько шагов вниз по лестнице, они обе вдруг оказались в другом месте.
Долго, как показалось женщине, они шли садом, окутанным легким туманом со всех сторон. Под босыми старушечьими ногами простилалась высокая густая трава, покрытая росой, и весь воздух был напоен весенним ветром. Ее же проводница неспешно двигалась впереди, едва касаясь травы краем длинного одеяния. Солнце еще только всходило, и весь этот томный, пронизанный неярким светом сад дышал весенней свежестью и ароматом распускающихся вишен. И таким сладким, таким радостным был этот воздух, что затхлая темнота ее каморки казалась теперь страшным сном… Идти бы и идти по густой траве – неважно куда, только бы не возвращаться назад. Ей даже не пришло в голову спрашивать у своей молчаливой спутницы, куда ее ведут – да и какая разница? Рай, наверное, только для праведных. А в аду она уже жила…
Неожиданно проводница остановилась и показала рукой, что дальше женщина должна идти сама. Та покорно повиновалась, но не прошла и нескольких шагов, как впереди из былых хлопьев тумана вдруг соткалась знакомая, до боли, до крика родная фигура…
- Доченька!
У нее теперь было много сил – бежать по сияющей росе навстречу самой дорогой душе, о встрече с которой – пусть на краткий миг – она так молилась небу… Неужели ее молитвы были услышаны?
Две женщины застыли, обнявшись, под цветущей вишней.
А фигура в чёрном медленно двинулась назад.
Ей нужно было возвращаться.
И пройдя уже достаточно далеко, Смерть остановилась, быстро огляделась вокруг – за темной тканью капюшона не видно было ее лица – и вдруг наклонилась к цветущей ветке, застыла над ней… Но – быстро поборов секундную слабость – тут же стремительно двинулась дальше…
…В объятой пламенем квартире не осталось никого живого – она почувствовала это, едва появившись на пороге дома. Возле дверей толпились соседи, оживленно махая руками, делились друг с другом страхом и мыслями – что же там такое случилось у Ивановны, и – что самое главное - не загорятся ли теперь соседние квартиры?
В окно с той стороны ломились пожарники, пытаясь спасти то, что спасти было уже невозможно, но ее все это мало касалось. Единственное, что ее касалось – это орудие, оставленное в углу возле дверей.
В квартире уже стояли три ее коллеги. Молча она прошла мимо них и забрала то, что оставила здесь.
Они никак не отреагировали – да и не их это дело. Да, она допустила оплошность – оставила смертоносное оружие рядом с людьми. Забыла.
И пускай понесет за это наказание – что ж поделать? За свои поступки надо отвечать. За все поступки.
Так же безразлично Смерть вышла из пылающей квартиры, где на полу валялись пустые тела – ей нет надобности забирать тех, на кого, не сдерживаемая никем, налетела ее коса – их уже забрали.
Три других смерти так же двинулись к выходу – и- кто куда – разлетелись в разные стороны.
Уходя, она не смогла не обернуться – огонь, вырывающийся из распахнутого окна на фоне ночного неба, был сказочно красив…
******
- Дурак ты, Васька, - после недолгих раздумий вынес свой вердикт Иваныч.
Молодой художник поднял на него недоверчивые глаза.
- Ну и кто у тебя такую хрень купит? – резонно продолжал Иваныч. – Люди щазз что покупают? Обнаженку там всякую, натюрмортики тоже неплохо идут – с омарами, например, или еще какой закусью… А ты что нарисовал?
Молодой художник еще раз окинул взглядом свое полотно и пожал плечами. Действительно, откуда взяться было взяться такой странной фантазии?
Обвитый тонкими паутинками серебристого тумана сад, словно застывший в дреме, и Смерть, склонившаяся, чтобы украдкой вдохнуть аромат цветущей вишни… Бред.
- Нет, ну вот ты мне скажи, - какой такой дурак ее купит?
