- Пуля, - рассказываю я, - прошла через мягкие ткани…
Если бы мы могли знать тогда, если бы могли только предположить, как все
обернется… Но как в любом большом деле, жертвы неизбежны. Нам тоже не удалось их избежать… Мы так и умерли, не успев…
Я - единственный, кто, судя по всему, уцелел в этой жуткой схватке за совершенство, и единственный, кто знает код кейса, где хранится вся информация о нашей Пирамиде. Вот поэтому-то за мной и такая охота: прессинг по всему полю. Я им нужен живым, это ясно... Меня радует и то, что они так и не смогли победить наш код. Еще бы! Это же не какой-то там „Код да Винчи”!
И не смогут!
Пуля прошла через мягкие ткани левой голени, поэтому я отжимаю педаль сцепления пяткой. Попытка шевельнуть пальцами или согнуть ногу в голеностопе вызывает жуткую боль. Зато правой я могу давить на акселератор автомобиля до самого коврика.
Они стреляют по колесам: убивать меня нельзя, это теперь ясно. Им нужна моя голова в полном сознании, только голова, поэтому они и стреляют по колесам.
А что, вдруг думаю я, что если бы Тина…
А вот и еще одна очередь. Пули как бешеные шипя, прошивают обшивку, дыры насвистывают на ветру, как флейта, пахнет в салоне паленым, но не бензином, не машинным маслом – значит, можно еще вырваться из этого пекла.
Тина! Придет же такое в голову! Помню, мы с ней…
Я называю ее Ти!..
Мне бы только пересечь черту города, а там, среди узких улочек, насыпанных вдоль и поперек, я легко оставлю их с носом. Я с закрытыми глазами найду себе убежище в этом небольшом южном городе, где за годы отшельничества изучил все его уголки. Я знаю каждый выступ на этом асфальте, каждую выемку. Слева - высокая каменная стена, справа - пустырь... Ты – как на ладони!.. Этот крохотный остров любви и меда не очень-то гостеприимен, хотя здесь и более трехсот церквей.
Да нет… нет, Тина бы… Мысль о Тине приходит как спасение!
- Тииии… - вдруг ору я и что есть сил жму на педаль! Словно она может меня услышать.
Свежая очередь оставляет косую строчку дырочек на ветровом стекле справа от меня, вплетая новые звуки в мелодию флейты. Опять промазали! «По колесам, бейте только по колесам!», – мысленно наставляю я своих преследователей. Ведь так можно, чего доброго, и в голову угодить. Что тогда? Что вы будете потом делать с напрочь простреленной головой?
В боковом зеркале я вижу черный мордастый джип с огненными выблесками автоматных очередей. Они бьют не наугад, а тщательно прицелясь, поэтому мне нечего опасаться. Но вот, оказывается, бывают и промахи...
Неужто услыхала? Мистика какая-то!
Счастье и в том, что автобан почти пуст, я легко обхожу попутные машины, а редкие встречные, зачуяв во мне опасность, тут же уходят на обочину, уступая левую полосу, словно кланяясь: вы спешите – пожалуйста.
Вот и мост. Лента речечки (или канала?) залита пожаром вечернего солнца. Я успеваю заметить и вызолоченные купола церквушки, что на том берегу, и красные огоньки телевышки, а в зеркальце заднего вида – обвисшие щеки джипа. На полной скорости я кручу рулевое колесо вправо так, что зад моей бээмвэшки залетает на тротуар. Теперь – побольше газу, а теперь налево и снова направо, без тормозов, конечно, сбавив, конечно, газ. Свет пока не нужен, фары можно не включать. А что сзади? Пустота. Еще два-три поворота, две-три арки и сквозь густой кустарник в чащобу сквера. Теперь только стоп!.. И снова боль в голени дает о себе знать. Зато как тихо! Тихо так, что слышно, как сочится из раны кровь.
Бубенчики. Я готов был поклясться, что услышал звон тинкиных бубенчиков. Её привычка носить бубенцы на щиколотках...
Пальцами правой руки я зачем-то дотягиваюсь до пулевых пробоин на ветровом стекле с причудливым ореолом радиальных трещинок, затем откидываю спинку сидения и несколько секунд лежу без движения с закрытыми глазами в полной уверенности, что ушел от погони. Потом тянусь рукой за аптечкой, чтобы перебинтовать ногу. Врач, я за медицинской помощью не обращаюсь, самостоятельно обрабатываю рану, бинтую ногу, не снимая брюк, не обращая внимания на часы, которые показывают уже 23:32. Это значит, что и сегодня на последний паром я уже опоздал. Только одному Богу известно, что будет завтра...
Слава Богу, что жив сегодня, думаю я и снова ору:
- Аааааааа… Калакольчики вы мои бубеннн-чики-чики-и-и-и!.. Иииххх…
Затем дотягиваюсь рукой до бутылки «Nexus», медленно откупориваю ее и, приложившись к горлышку, пью не отрываясь, пока она не пустеет наполовину. Теперь финики...
И еще два-три глотка из бутылки...
Ти, спасибо тебе, славная моя! Одна мысль о тебе помогла мне избежать, я уверен, неминуемой смерти. В чем же все-таки твоя сила? Сколько лет я пытаюсь разгадать тебя… Сим-сим… Ну, да ладно…Успеется…
А теперь можно и поспать... Полчаса, не больше. Чтобы прийти в себя.
Потом я никому об этой истории не рассказываю, лишь иногда, отвечая на вопросы о шраме на левой голени, произношу:
- А, так… ерунда… Мир хотел ухватить меня за лодыжку.
Лене же решаюсь рассказать. Почему только ей, Лене? Так бывает: глянешь в глаза и знаешь - это она, ей можно.
И это не объясняется – это Она!
Здесь, в Турее, в двух часах езды от Питера, среди корабельных сосен и с аистами за окном на цветочной поляне, особенно хочется рассказывать ей, как я жил все эти трудные годы. Вспоминаются такие подробности, от которых мороз по коже... От смерти уйти нетрудно…
Я тогда едва не погиб.
На щиколотках или на лодыжках? А, не все ли равно!
- Это было на Мальте, – говорю я, – была ранняя осень, жара стояла адская, как обычно, я уже выехал из предместья Валетты… Горнакова, ты слушаешь меня?
- Да-да, говори, говори, – говорит Лена, – я слушаю... Думаешь, Тина услышала тебя?
- Уверен!..
А сам думаю: в чем уверен?
Вдруг ни с того, ни с сего цитирую:
«Вот и кончилось детство как перила у лестницы – вдруг.
Домотканая радуга на сатиновом небе приколота.
Обещаю остаться с тобою, мой ласковый друг,
И в тебя проникаю лучом полным солнца и золота».
Проникай же, проникай своим колючим лучиком, полным солнца и золота, думаю я, освещай, наполняй, натаптывай меня своим золотом-золотом, россыпями своих золотых умопомрачений…
Прошу я…
И снова прикладываюсь к бутылке.
«Жёсткий ритм моих строк разрывает твой замкнутый круг.
Прорываюсь к тебе, отнимая тебя у агоний.
Ты сейчас от меня на дистанции вскинутых рук.
Протяни два крыла. Или две отогретых ладони…».
- Что ты там бубнишь? – спрашивает Лена.
- Ты сейчас от меня на дистанции вскинутых рук…
- Ты опять за свое, - говорит Лена, - да ты, дружок, бредишь…
А Тина-таки расслышала меня, расслышала… Не то бы…
Вот! Вот же в чем мое спасение! Ти, славная ты моя, я же могу дотянуться до тебя рукой!
Дотянуться бы, закрыв глаза, думаю я. Но сперва – выжить!
А детство… Детство, видит Бог, для меня да-а-а-вно уже кончилось…
- Я в порядке…
Ах, эти славные сладкие щиколотки и лодыжки… Ах, эти бубенцы- бубенчики!
Спасибо вам!

Глава 2

Что бы там ни говорили самые сильные мира сего, будь то царь Соломон или Македонский, или Крез, или Красс, или вождь племени майя (как там его?), султан Брунея, Билл Гейтс, Карлос Слим Хел или даже Уоррен Баффетт… Или, собственно, все они вместе взятые… Как бы не воспевали они свои славу и мощь, всесилие и всемогущество, я уверен, и могу дать голову на отсечение, что каждый из них, лежа на замаранных простынях своего смертного одра, отдал бы без раздумий и сожалений все свои богатства и состояния, нажитые непомерно тяжелым кропотливым трудом, не задумываясь отдал бы за какой-то еще один лишний день своей жизни… За час! За еще одну крохотную минуту…
Не задумываясь!
Я уверен!
Я многое дал бы, чтобы расслышать едва уловимый стон мольбы на их, подернутых тленом вечности, пересохших и едва шевелящихся в просьбе немых губах, чтобы увидеть их, сверкнувшие вдруг в предсмертной надежде, стекленеющие глаза. О чем этот стон, этот блеск? О мгновениях жизни…
Я уверен!
Не зря ведь люд так старательно и надрывно занят тем, что, сколько помнит себя, ищет этот чертов эликсир бессмертия. Нет в мире силы, способной утолить жажду жизни… Вот и мы бросились, сломя голову, в этот омут постижения вечной жизни. И что же? Понадобилось довольно много времени, чтобы осознать тщетность наших попыток достичь совершенства. И теперь у меня нет права на молчание. Я рассказываю о том, что не может не волновать. Отчего же мне с содроганием не решиться поведать миру и эту историю?
- Слушай, Рест – что за имя? – спрашивает Лена.
Я рассказываю:
- Мне однажды сказали: «Теперь ты мой крест! Теперь это имя твое». «Крест?». «Ага – Крест. Хочешь коротко – Рест, хочешь мягко и ласково – Рестик…». «Ладно, Рест так Рест. Рестик – даже мило. Хотя, знаешь…». «А мне нравится: Рест! Как удар хлыста!». «Ладно…».
- А потом?
- И потом…
- Может быть, все-таки Орест? А по паспорту? – спрашивает Елена.
Она, я вижу, не совсем принимает этого моего Ореста и Реста, и даже Рестика. Мне, собственно, всё равно. Юля тоже поначалу кривилась. А вот Ане имя нравилось. Она даже… А Тинка – та хохотала:
Орест… рестик…рест…
Ох, тяжел твой крест…
- Хочешь – Орест. Так, я помню, звали одного динозавра, – смеюсь я.
- А по паспорту? – настаивает Лена.
- Назови хоть горшком!..
Вот тогда-то Тина и выхохотала, так сказать, судьбу мою – крест оказался не из легких… Ее слова часто… Кто-то посвятил ей стихи:
«Тинн… Капля упала вверх, ударившись о небоскат.
Тинн… - ты льешься за нас за всех, плевать, что наговорят.
Ты – рыжее пламя гроз, отправленный вдаль конверт.
Слово на перенос, час слёз, немыслимый переверт…
Тинн – слово колоколам, бронзовым песням их.
Тинн – это приносит нам волны плавучий стих…
Твой голос как летний дождь – смоет всю пыль с души.
Мне – чуять руками дрожь. Прямо хоть не дыши.
Гром – голос твоей струны, шум огня – твоя речь.
Мысли из-за тебя вольны в пальцах проворно течь…
В эти мгновенья ты – выше всех, и нет над тобой господ…
Тинн… Капля упала вверх, ударившись о небосвод…».
Очень про нее всё, про Тину…
- Как тебе?
Лена только улыбается.
Вот так – тинн… тинн… по росинке, по капельке она меня и завоевала. Она просто стала моим камертоном: без нее – ни шагу! Карманный Нострадамус на каждый день! Мне не всегда удавалось разгадать ее катрены, но если мозг мой протискивался в их содержание, я просто млел от счастья: надо же! Осилил! И тотчас приходило верное решение!
- Надо же! – восклицает Лена.
- Да-да, так и было! А настоящее мое имя… сама знаешь! Каждому ясно, что оно означает.
Итак, я рассказываю…
- Все началось, - говорю я, - с какого-то там энтероцита – крохотной клетки какой-то там кишки какого-то там безмозглого головастика… Он не успел даже превратиться в лягушку! Правда, потом из этой вот самой клеточки и родился крохотный трепетный лягушонок, который и прожил-то всего-ничего… Вот за него-то мы и ухватились. Как за хвост какой-то Жар-птицы! Мы будто тогда уже были уверены, что этот чертов Армагеддон всенепременно придет и к нам.
Так и случилось.
Прошло каких-то там тридцать лет…

Глава 3

Больше всего меня восхищали лекции Архипова. Многоярусный амфитеатр огромной аудитории, мы в белоснежных халатах, будущие врачи и ученые. Я выбирал себе место в третьем ряду, открывал конспект… К сожалению, у меня не было с собой магнитофона, чтобы ни одного слова, ни одной интонации не было упущено. Я был влюблен в лектора. Первое время я был просто ошеломлен: откуда ему знать, как закручена спираль ДНК и какими такими связями поддерживается эта спиралевидная нить? Меня возмущал и тот факт, что если размотать все нити, вытащить их из каждой клеточки моего тела, то этими нитями можно несколько раз обмотать экватор. Как все это себе представить?! Меня это поражало и занимало все мои мысли. Архипов, то и дело, покашливая, прохаживаясь туда-сюда вдоль длинной светло-зеленой доски, все рассказывал и рассказывал нам фантастические сюжеты из жизни клеток и тканей и целых систем, убеждая примерами из повседневности, как все это прекрасно соподчинено и успешно трудится на благо целого организма.
- Представьте себе огромную фабрику по производству…
Я пытался себе это представить и уже ничего не записывал, но то, о чем он говорил, мне запомнилось на всю жизнь.
Иногда он стучал мелком по доске, а когда рисовал схему синтеза белка, использовал все разноцветные мелки, какие только были в упаковке. И весь, с головы до пят, был перепачкан этими мелками. Тогда он был похож на клоуна. Но его ярко-синие лучистые с прищуром глаза были полны ума и серьезности. "Клетка, – говорил он, – это очень умно и серьезно, она – основа всей жизни, и твоей и твоей”. Он мелком тыкал в грудь каждого нерадивого и засыпающего и о его нерадивости говорил открыто:
- Иди-ка ты лучше в парикмахеры…
Или:
- Твое зеркальце, милая, не сделает тебя умней.
И всегда попадал в десятку.
Над его непосредственностью и очевидной простотой многие посмеивались, немногие же заглядывали ему в рот. Я заглядывал.
Потом, когда я стал ассистировать Архипову, все его лекции мною были записаны на магнитофонную ленту и даже изданы отдельной книгой. Мне был любопытен ход его мыслей, его яркие образы, стиль изложения сложных вещей простыми словами. Как может прийти в голову, что митоз – это любовник вечности? А мейоз – вечный двигатель рода человеческого?
Архипов не был яростным коммунистом и его коммунизм не был пропитан ни авторитаризмом, ни демократическим централизмом: его коммунизм был щедрым, широким, светлым, открытым… Его коммунизм был просто солнечным. Даря себя всем, Архипов лучился небесным светом. Не побоюсь сказать, что он являлся ярким представителем тех немногих, о которых на заре человечества кто-то умный сказал: «Светя другим, сгораю сам». Да, он горел, как свеча, сгорая… И его коммунизм был коммунизмом Иисуса.
- Экхе-экхе… Лесик, ну-ка расскажи ты им всем о своем «Тироците», а?..
Он все время покашливал.
- Жора, займись-ка ты лучше, экхе, меланоцитами, а, а?!. Если тебе удастся сделать чернокожего белым… А?!. А?!. Они тебя, экхе, озолотят!..
Рассказ об Архипове и том коллективе, куда я попал после студенческой скамьи, заслуживает отдельной книги.
Не без восхищения могу сказать, что тот варварский мир, на который мы с такой прытью набросились в попытке его усовершенствования, дал-таки трещину, и те лучшие годы, которые мы отдали поиску путей нестарения, этой ахиллесовой пяты человечества, не пропали даром. А все началось с небольшой перепалки, спора ни о чем - мы любили тогда поспорить. Впрочем, спором это и не назовешь…
Помню совсем ранний весенний вечер, это был уже май, только что отгремела гроза... Мы собрались, чтобы обсудить плановый завтрашний эксперимент. И, если быть откровенным, не хотелось уже сидеть в подвальном холодном и сыром помещении, где размещалась наша лаборатория - полумрак опостылел за зиму, хотелось тепла и света. Листья еще не распустились, лужицы воды на асфальте золотились вечерним солнцем. Мы устроились на двух скамейках. У меня, по правде говоря, не было никакого желания устраивать ему какой-то допрос.
- Верно ли я понял, – спросил я тогда Юру, – что тебе удалось вызвать свечение, но ты просто не успел его заснять?
Юра снял очки и невидящими глазами стал рассматривать свои холеные музыкальные пальцы.
- Рест, мы это уже обсуждали. Ошибки здесь быть не может.
Юра нередко своими ответами ставил меня в тупик. Но отступать было некуда, время поджимало, поэтому я и прилип к нему.
- Ты пойми, ты же держишь всех нас…
Этот клеточный феномен, и в самом деле, интересовал нас больше всего на свете.
- Зачем ты меня обвиняешь?
Все сидели и наблюдали за стайкой воробьев, которые, громко чирикая, куражились на мокром асфальте. Юра встал, и тотчас шумно вспорхнули воробьи. Это вызвало всеобщее недовольство. Все посмотрели на него, затем на меня.
- Знаешь, я думал, – сказал Юра, – что...
- Что нашел?
- Да. Я хотел...
- Убедиться?
- Да. Я не верил своим глазам. Весь фокус в том...
Подошел Шура Баринов и бесцеремонно вторгся в нашу беседу:
- Мы идем?
Он считал все эти разборки пустой тратой времени.
- Да-да, бросьте, - кисло сморщившись всем лицом и, казалось, всем телом, поддакнул Шурику Валерочка Чергинец, - идемте в спортзал.
Большей частью своей жизни немой и недовольный всем, что его окружало, он иногда приводил нас в восторг своей смелостью и решительностью:
- Зачем цепляться за какой-то эфемерный феномен, если трансцедентность и экзистенциальность его проявления не содержит в себе никаких нуменологических признаков?
Все замолчали и посмотрели на Валерочку, пытаясь осознать сказанное. Иногда он всех нас вот так ошарашивал подобным набором слов.
- Гм! – произнес Ушков.
Он с нескрываемым любопытством уставился на Валеру, ожидая продолжения, но тот, охватив очки большим и указательным пальцами левой руки, тупо смотрел в пол, словно выискивая под ногами утерянный гривенник.
- Кхм-кхм…
Повисла пауза.
Васька загадочно улыбался, почесывая подбородок.
- Ты бы лучше… - сказала Инна и замолчала.
- Что же было потом? – наседал я на Юру, стараясь не упустить тему.
Он только хмыкнул.
- Кончилось, – процедил он, начиная злиться.
Я наседал на Юру согласно нашей прежней договоренности: в любом случае информировать друг друга о каждом добытом факте.
- Что кончилось?! – не сдержалась Ната.
Нетерпеливая во всем, она, как капля ртути, казалось, сейчас нахлынет на Юру и поглотит его со всей его сдержанностью и неторопливостью.
Юра сел напротив, закинул ногу на ногу и стал лениво листать прошлогодний журнал «Природа», читанный-перечитанный каждым из нас вдоль и поперек. Было часов пять вечера, мы собрались в спортивный зал, затем – в сауну. Ната не унималась:
- Но ты сделал снимок, хоть как-то зарегистрировал?..
Юра закрыл журнал, бросил его на скамью и замотал из стороны в сторону головой.
- Нет, – тихо сказал он, – нет. В том-то и дело! Весь фокус в том, что... Я хотел проверить еще раз, но тут пришли эти…
Он снова взял журнал в руки. Мне даже стало неловко: мы его допекли. Но только от него зависел исход наших экспериментов. Клеточная аура, золотисто-палевый нимб, крохотное северное сияньице – как критерий чистоты и профессионализма наших усилий.
Юра попытался было еще раз оправдаться, но вдруг замолчал. По всему было видно, что ему не очень-то хотелось вспоминать о своем промахе.
- А скажи, пожалуйста, – сказала Ната, – как ты считаешь?..
Для Юры это был край!
- Слушайте!..
Он нервно поправил очки и тут же их снял.
- Да идите вы все!..
- Правильно! – воскликнул Баринов, – пошли ты их всех куда подальше...
Юру всегда было трудно расшевелить, но когда его прижимали к стенке, он не мог молчать. На это я и рассчитывал. Я никогда не видел его вышедшим из себя, растроганным или взбешенным. У него были крепкие нервы, и всегда он держал себя в руках. И даже свое «Да идите вы все!..» он произнес тепло и мирно, с улыбкой на лице; правда, взгляд его был обращен не на всех сразу, как, сняв очки, смотрят близорукие люди, не куда-то в пространство, а на меня, словно я был главным его обвинителем. Нет же, нет! Я и не помышлял вызвать у него комплекс вины. Но мне, как и всем, было важно дознаться, видел он эту чертову ауру, эту божью искру, этот неуловимый призрак, за которым мы гонялись вот уже больше года, видел или не видел? Почему не заснял, если видел? Были и другие вопросы, ответы на которые он от нас, нам казалось, таил.
- Мы, наконец, идем в спортзал? – спросил Баринов, – может, хватит нам ковыряться в этом… Это ж какой-то цугцванг!
- Шурик, отстань! – Ната даже не посмотрела в его сторону.
- Да-да, - сказал Валерочка, - я же сказал…
Назревала ссора.
- Хорошо, – сказал я, – в сауну, так в сауну. Но сперва – корт.
Баринов согласно кивнул, старательно улыбаясь.
- Да, – сказала Ната, – сперва корт. Я научу вас любить жизнь. Сидите тут, как… Как кроты!
- Вот! – сказал Валерочка и снова поморщился.
Никто не двинулся с места. Еще минут пять мы сидели на солнышке в ожидании новой команды. Внизу совсем рядом прогрохотал товарный поезд, и как только стук колес последнего вагона растаял в воздухе, с деревьев на не успевший просохнуть асфальт снова слетела взбудораженная, прыткая и чирикающая на все лады стайка воробьев. Ксения встала, кистью правой руки поочередно изящно ударила по вздувшимся на коленях джинсам, выпрямилась и предложила:
- Идемте?
Она стояла и, глядя на меня, ждала, когда же я все-таки поднимусь со скамьи. А меня раздражало лишь то, что не удалось вытащить из Юры признания. Как я ни старался, он лишь благоразумно молчал. Может быть, то, что меня в нем всегда восхищало (мне казалось, истая искренность!), вовсе и не было правдой, но доверие к нему было абсолютным. Я вздохнул с облегчением, когда случайно поймал на себе его продолжительный и спокойный взгляд.
- Все будет в порядке, – твердо сказал он, – идите вы в свою сауну.
Не знаю почему, но я всегда верил Юре, когда видел этот взгляд.
- Знать бы его природу, – грустно и мечтательно добавил он, когда мы остались втроем, – я бы легко нашел ключ к многим тайнам ваших клеток.
- Да какие там тайны, - сказал Валерочка, - что вы придумываете?
Он и на корте вел себя так же – морщился, жался, дергался, плющился, что-то недовольно бурчал, то и дело, поправляя очки, дужки которых для усидчивости на его большой голове были связаны серой резинкой из старых трусов. Таясь и тая в себе всю злость на этот отвратительный мир.
Мы уже пожимали руки друг другу, когда я услышал:
- Анечка, закрой здесь все!..
Я оглянулся, чтобы увидеть, к кому обращалась Ната.
- Хорошо, хорошо, я закрою, – сказала Аня.
Это было прелестное дитя. Все это время она стояла за моей спиной и молча слушала нашу перепалку.
- Кто это? – спросил я у Юры, когда Аня ушла закрывать.
- Наша Аня.
Эту малышку я видел впервые. Разве я мог тогда знать, что она перевернет мою жизнь? Ни о какой Юлии я тогда понятия не имел. А уж мысль о какой-то там Пирамиде духа, ясное дело, тогда еще не могла даже вспыхнуть на горизонте.
- Ясное дело, – говорит Лена. – А Тина?
- Ни Юля, ни Катя, ни Тина… Да о них даже мысли… И смешно было бы даже думать, что я мог ревновать Аню к принцу Альберту, случайно проведав об их романе.
- Мне кажется, – говорит Лена, – ты не способен ни на какую ревность.
Она просто еще не видела меня ревнующего.