Глава 22
- Я смотрю на него, – рассказывал потом Жора, – определенно: он - не жилец. Я уже купил ему билет в рай...
На следующий день мы ввели ему в вену еще один коктейль, содержащий не только гены экстренной помощи, но и гены секвойи. Какие-то биологи привезли их нам по Жориной просьбе. Нам здорово помог и Ричард Смолли, этот удивительный старикан…
Зачем они вам, - спрашивали они нас, - ведь секвойя расти в Москве никогда не будет. Жора смеялся: у меня будет.
- Кто такой этот Смолли?
- Нам позарез нужен был успех.
- Кто такой Смолли? – еще раз спрашивает Лена.
- Смолли – сам Бог! Не меньше! Он признанный отец нанотехнологий. Без него бы мы еще долго тыкались со своими коктейлями как слепые котята… Недавно он умер, 29 октября. Я опоздал...
Мы были совершенно сбиты с толку. Наш пациент не только не умер, но вскоре потребовал нас к себе. Нас каждый день информировали о состоянии его здоровья, и каждый день мы с Жорой, боясь испугать судьбу, только подмигивали друг другу, ни словом не обмолвясь о нашем успехе. Прошел месяц, состояние больного заметно улучшилось, он уже рвался на волю, но мы не отпускали его из клиники. Когда мы вошли, он чуть не с кулаками набросился на нас. Не понадобились никакие приборы, никакие ауромеры и кардиографы, чтобы дать оценку состоянию его здоровья. Он ходил по палате бодрым шагом, глаза его горели юношеским задором, речь была ясна, голос звонок, он смеялся, строил планы на будущее.
- Теперь мы с вами...
Наша надежда, что комбинация генов, упакованная в крошечные липосомки, найдет поврежденные клетки печени, сердца и дыхательного центра мозга пациента, заменив там поврежденные куски ДНК, и вскоре оздоровит каждую клеточку и всю его печень, великолепно оправдалась. Так мы представляли себе механизм действия наших препаратов. Что делали в его организме гены секвойи, мы даже не пытались понять. Как на самом деле обстояли дела – одному Богу известно. Но мы видели собственными глазами, что наши усилия не пропали даром, и теперь верили, что держим в руках мощное оружие против рака. Больше всего нас поразил тот факт, что не потребовалось никаких пушек для стрельбы по воробьям: ни беспощадно уничтожающих все живое облучений, ни бесконечно угнетающей здоровые клетки химиотерапии. Вероятно, заставили о себе говорить и гены долголетия – фрагменты генома черепахи и крошечные дозы (нанограммы), просто следы ДНК секвойи, и спермы кита. Жора раздобыл даже гены калифорнийской сосны, прозванной Мафусаилом и живущей вот уже пять тысяч лет. Этого мало: ему привезли из Швеции геном ели, возраст которой составляет восемь тысяч лет. Там ученые обнаружили три старые ели, которые стали первыми деревьями после ледникового периода.
- Интересно, – говорит Лена, – если бы вы намешали в свой коктейль и...
- Да! И вот ещё что! Мы сделали вытяжку из реликтовых бактерий, добытых из вечной мерзлоты. Мы думали так: если эти бактерии, пролежавшие десятки, если не сотни тысяч лет в этой самой мерзлоте до сих пор живы, значит, они накопили в себе, в своей ДНК, хоть какую-то часть этой самой вечности и легко могут поделиться ею, вечностью, с нами, с людьми. Почему нет? Так и случилось! Бактерии ведь не так жадны, как люди. Юра Суховей проверил всё это сначала на мышках, а потом мы с Жорой - на нашем старикашке. Все эти гены мы смешали и дали нашему подопечному. Коктейль получился что надо! И хотя подбор ингредиентов осуществлялся эмпирически, методом Жориного научного тыка, результат оказался ошеломительным. Впервые в жизни я почувствовал запах успеха. Да, это был успех, несмотря на то, что нас ждало в ближайшем будущем. Мы, конечно, не могли знать отдаленных последствий, но то, что мы видели живого и веселого партийного бонзу, радовало нас и вселяло надежду.
- Даже старческие пигментные пятна на морде исчезли, – удовлетворенно шепнул мне Жора, – глянь на его кожу: мальчишка, пацан!.. А какие юные полулуния на ногтях!
- Теперь мы с вами...
О чем мог мечтать этот, вырвавшийся из цепких объятий неминуемой смерти, сухопарый семидесятитрехлетний старик? И почему «мы»? Почему он решил, что в его планах на его собственную жизнь мы будем принимать какое-нибудь действенное участие? Мавр ведь уже сделал свое дело, думали мы. О генерале он даже не вспомнил. Зато в потоке его славословия мелькали имена не только отечественных вождей, но и лидеров других стран.
- ... и Федор Кастро, и те же китайцы…
Он произнес «Федор Кастро» так, словно Фидель был его должником.
- Они теперь к нам со всех ног помчатся, понимаете?
Мы не понимали. Мы с Жорой только слушали, кивали головами и перемигивались, пожимая плечами. Мы не могли знать планов стоявшего у зеркала во весь рост, скалящегося и бесцеремонно рассматривающего свои золотые зубы пожилого мужчину, как-то вдруг заявившего о своих видах на нашу жизнь. Но оживший старикан не обращал на нас никакого внимания.
- Слушайте, у меня прорезались коренные зубы, смотрите!
Он просто разодрал свой рот, чтобы мы могли увидеть его немолочные зубы, мы заглядывали, биясь головами, кивали: ага!
Отойдя от зеркала и бороздя, как утюг, взад-вперед ворс ковра, он размахивал руками и развивал свои стратегические планы. Вождь он и есть вождь. И выглядел лет на тридцать моложе.
Он проводил нас до самых ворот.
- О, если бы еще раз влюбиться! – неожиданно возопил он, закатив глаза и воткнув руки в небо.
- Завтра, – пообещал ему Жора, – завтра это непременно случится.
Старикан, подмигнув, улыбался. Что будило в нем дикую жажду жизни, сперма кита или нуклеиновая нить секвойи, нам предстояло еще выяснить. Но уж никак не признаки черепашьих генов, которые ведь тоже проявляли свою активность. Что же? Мы не знали ответа, а нам прежде всего нужна была ясность.
И я позвонил Юле.
- Приезжай, – сказала она.
Что может быть яснее?
Глава 23
Мы должны были четко представлять себе, как ведет себя каждый ген, каждый фрагмент ДНК баобаба или черепахи, индийской кобры или африканского льва. И для этого нам нужны были клеточки, наши клеточки, нежные комочки живой жизни. Жора оказался прав, однажды сказав: «Мы лезем со своим желанием знать порядок вещей в промыслах Бога, но нам никогда не выведать правду жизни». Это было сказано давно, но я всегда помнил этот невеселый Жорин тезис. Но никогда, до самого последнего времени, не придавал ему значения. Вера в то, что нам впервые удастся ухватить Бога за бороду, жила во мне удивительно долго.
Итак, нам понадобились клеточки. Это радовало: наконец-то я займусь своим делом! Да, нам понадобились точные, можно даже сказать математические, знания о тех биологических процессах, которые проистекали в клетках и тканях, и органах, и в целом организме, когда мы подвергали их тем или иным экспериментальным воздействиям. Квантификация, иными словами – количественная оценка состояния внутриклеточных молекулярных процессов или психики человека, стала для нас тем Рубиконом, который предстояло неминуемо преодолеть. Сколько чего? Вот вопрос вопросов, на который должно найти ответ. Сколько ума, чести, совести, сколько злости и гнева, счастья или любви у Майкла Джексона или Жаклин Кеннеди? Сколько генов добра или долголетия? Как управлять этим «сколько»? Эти вопросы торчали в мозгу, как ножи в сердце, как бревно в глазу, как крик в ухе. Мы, конечно, не провозглашали их вслух, не произносили всуе, мы носили их молча, как носят траурную повязку, не позволяющую думать ни о чем другом, кроме случившейся невосполнимой потери. Мы, правда, ничего не теряли, но до сих пор ничего и не нашли. Если не считать нашего пациента. Он стал ярким свидетельством того, что мы на верном пути.
- Честно говоря, – говорил Жора, – я до сих пор не верю в твои гены.
Я верил!
- Если бы мы ввели ему вместо генов твоей секвойи мочу белой вороны или яд гюрзы, он бы также прекрасно сегодня каркал. Правда, зубы, его проросшие, как горох, зубы заставляют задуматься.
А я верил!
Глава 24
Я умолкаю, затем произношу:
- Я рассказываю все так подробно, рассчитывая на твою память и на то, что когда-то это кому-то понадобится, кто-то прочтет твои дорожные записки и пройдет весь наш путь в новых условиях. Я уверен, что другого пути у человечества нет. Нужны лишь благоприятные обстоятельства, новый виток спирали и понимание, осознание того, что спасение человечества в его руках. И воля и, конечно, воля!
Я снова молчу, любуясь тем, как Юля стремительно бегает своими быстрыми пальчиками по клавиатуре.
- Да-да, я слушаю, – говорит она, не отрывая взгляд от экрана, – продолжайте, говорите.
- Если я буду перечислять всех, кому мы дали жизнь, у тебя не хватит бумаги.
- Этой бумаги, – говорит она, кивнув на жужжащий серебристый ноутбук, – достаточно, чтобы написать не только историю Земли, но и всей Вселенной.
Она на секунду умолкает, затем, оторвав взгляд от дисплея и заглядывая мне в глаза, словно чего-то опасаясь, произносит:
- Историю пишут победители…
Теперь я улыбаюсь.
- А кто сказал, что мы проиграли? Ведь теперь с нами Сам Бог! И мы, как ты сказала, ютимся в Его ладонях.
- Вы мне вчера так и не ответили: она умерла?
- Для меня – да.
Я рассказываю ей о той, кто не захотел делить со мной…
Она слушает с нескрываемым любопытством. Ей все во мне нравится.
- Как актер вживается в образ героя, мы должны эмпатировать, втиснуться в жизнь изнутри, чтобы видеть ее сосуды и сердце, и легкие, и кишки; мы должны стать ее шестеренками и рычагами, часами и минутами, чтобы секунда за секундой, йота за йотой тикать к человеческому счастью… Часы жизни. Мы должны стать часовщиками жизни, а не тянуть из нее жилы. Нам нужно хорошенько потрудиться, чтобы жизнь на Земле…
Я произношу общие, в общем-то ничего не значащие фразы. Чтобы она привыкла к моему голосу.
- Мы должны испытывать благоговение перед жизнью, ведь в ее жилах течет и наша кровь.
Вдруг ее робкий вопрос:
- Вы, наверное, очень одиноки?
Ее глаза смотрят на меня, не мигая. Меня снова подозревают в одиночестве.
- Одиночество – это великолепный корм для творчества, – произношу я.
Эту фразу я уже говорил не раз. Теперь я любуюсь ее огромными от удивления глазами. Она удивлена тем, что я, рассказывая историю собственной жизни и сам удивляясь этой истории, называя свою жизнь лишенной всякого смысла.
- Но как же, как же?..
- Вот так, именно так…
Я снова восхищен красотой ее ног: надо же!..
Глава 25
Латыш Михаил Николаевич предложил нам возродить монархию, завести царя. Оказалось, что он никакой не латыш, а исконно русский российский князь, отпрыск августейшего рода с крепкими монархическими корнями и здоровыми царскими генами, без сомнения, вызванными к жизни нашим вмешательством и рижским бальзамом. Голубая кровь! Теперь мы даже сожалели, что пришлось ее разбавить генами пресмыкающегося и даже далекого заморского дерева, но без этого, оправдывались мы, вряд ли бы он выжил.
Он не переставал повторять:
- … и теперь мы с вами!..
- Мы?..
Жора не мог не уточнить этого.
- Сударь, я в восторге от вашего вмешательства, – сказал он Жоре. – Вы снова пробудили во мне желание навести здесь порядок, восстановить status qvo и наладить жизнь. Все должны знать, кто есть кто, и теперь мы с вами...
Его «сударь» не прозвучало фальшиво. Мы сидели в плетеных креслах на даче будущего царя и недоумевали: зачем нам все это? Только потом, с тех пор прошло несколько лет, мы поняли, как в нашем подопечном проявились вдруг царские замашки.
- А вы не боитесь, – сказал Жора, - что сегодня...
Наш Латыш улыбнулся:
- Милые мои, – сказал он, – от страха меня освобождают мои годы.
Он вдруг остановился и, сорвав листик березы, стал жевать его.
- Взгляни на чудо, которое мы сотворили, – улыбнувшись, шепнул мне Жора. – Скажи, сколько в нем человека, акулы или черепахи? Сколько саксаула или как там ее, твоей секвойи?.. Он лев или дуб? Или коза?
- Козел, – вырвалось у меня.
Жора кивнул и улыбнулся:
- Сорви ему еще веточку... Пусть жует.
А царь тем временем уже властно шагал по песочной аллее, смело рассуждая о путях преобразования жизни в стране. Нет, не было никакого умопомешательства, произносились вполне здравые и разумные речи.
- Прежде всего мы должны...
Нужно было как-то выбираться из этой ситуации. Смешно было даже думать о нашем участии в какой-то революции, какой-то политической возне, военном перевороте или смене власти путем тихих бархатных или атласных демократических преобразований. Мы не были ни революционерами, ни монархистами, ни демократами, вообще мы были лояльны к любой форме правления, которая бы позволяла нам продолжать свои исследования. Анархия, диктатура, олигархия или военный коммунизм, капитализм или социализм, тоталитаризм или авторитаризм, непотизм или трайбализм, автократия или теократия, монархия или даже военная диктатура… – нам было все равно. Во всяком случае, нам так казалось, поскольку мы считали себя свободными художниками. Нас случайно занесло каким-то нелепым ветром в общество этой царской персоны, и мы не понимали: причем тут мы? Он нам был интересен, как пациент, которого мы спасли, но все эти разговоры о царствовании нас тяготили.
- Невероятно, – сказал Жора, подмигнув мне и вплетаясь интонацией своего голоса в возмутительный тон Михаила Николаевича, – как можно было допустить такое?
Мы уже были в доме, пили чай с бубликами. Царь остановился, затем подошел к нам и опустился в свое кресло. Последовала пауза, затем он пронзительно посмотрел на Жору и произнес:
- Вы зря иронизируете, друг мой. Я не расположен сегодня шутить, а вы, я вижу, не в состоянии воспринимать меня всерьез. Ну, хорошо, поговорим об этом в другой раз.
Он встал и, ни слова нам не сказав, направился в соседнюю комнату. Прошло несколько нескладных минут, мы сидели в тишине и чего-то ждали. То, о чем наш пациент сегодня поведал, привело нас в замешательство. Такого поворота событий никто не ожидал. Мы были в полном недоумении. Мы не могли с полной уверенностью утверждать, что наши липосомки с фрагментами ДНК черепахи и секвойи не явились причиной такой революционной настроенности Михаила Николаевича. Вскоре он появился с какими-то бумагами в руке, уселся в свое кресло, коротко посмотрел на меня, затем на Жору.
- Вот что, – сказал он, – я знаю, что предоставлять вам возможность делить ваши усилия между собой – значит поссорить вас, если не сделать врагами. Можно было бы это проверить, оплатив ваш труд одним чеком.
Он сделал акцент на последних словах, подчеркивая, как он высоко ценит всю эту нашу генетическую возню.
- Посмотрел бы я на вас кроликов-братиков, на вашу драчку, когда бы вы стали делить одну бумажку на двоих. Я этого не сделал, вы должны остаться друзьями-соратниками. Такой ваш союз дал мне возможность снова почувствовать землю под ногами, и только в таком альянсе мы сможем продолжить наше дело.
Он так и сказал: “Наше дело”. Помолчал секунду-другую и, не меняя позы, вытянул правую руку перед собой, небрежно держа между указательным и безымянным пальцами две аккуратные кремово-желтые прямоугольные бумажки.
- Здесь по три миллиона...
Мы сидели, не шевелясь, пораженные этим царским жестом.
- Долларов США, – прибавил он, – вот, держите…
Рука, зависшая перед нашими лицами, разделила нас с Жорой на два лагеря. Михаил Николаевич вдруг чуть-чуть приподнял руку, и мы с Жорой уперлись взглядами друг в друга. Секунду царила тишина, затем он произнес:
- Держите же!
Ослушаться было невозможно. Нам пришлось встать и сделать по шагу, чтобы каждому достался хрустящий чек. Когда сценка была нами блестяще исполнена и Михаил Николаевич остался доволен своей режиссурой, он произнес:
- Каждый из вас будет получать в качестве новогоднего подарка по миллиону.
Мы молчали, а он, выдержав паузу, проговорил:
- Ровно столько лет, сколько я буду жить. Надеюсь, вас не обременят такие условия. Вы мне нужны, да и вам не помешают мои миллионы. Теперь мы – союз, Антанта...
Мы вышли на улицу с чеками в руках, Михаил Николаевич проводил нас до черной чугунной калитки.
- Чеки-то спрячьте и будьте здоровы, – сказал он, – я вас найду.
Мы шли по лесной дачной бетонке, солнечные лучи еще пробивались сквозь толщу сосновых крон, но день уже качнулся к ночи и все наши вечерние планы оказались перечеркнутыми.
- Ну, что скажешь, Парацельс? – после некоторого молчания спросил Жора.
И мне ничего не пришло в голову, чтобы отшутиться.
- Вот мы и получили свои желтые билеты.
- А знаешь, – спросил Жора, – сколько весит твой миллион?
- Ровно столько же, сколько и твой, – сказал я.
- Всего-навсего – семь килограммов. Как две гантели по три с половиной кило.
- Ты что, взвешивал?
- Если по стодолларовой бумажке...
Это были первые мои большие и, я считал, бешеные деньги, которые невозможно было не то что сосчитать, но и уместить ни в одном из моих самых больших карманов, и которые требовали к себе внимания не меньшего, чем кожа стареющей жены президента.
Пришлось хорошо покорпеть, чтобы эти доллары превратить в рубли. Сперва новые заботы, свалившиеся как снег на голову, льстили моему самолюбию. Я с удовольствием тратил деньги, доставляя неудовольствие своему окружению: стал покупать совершенно ненужные вещи, какие-то столы и кресла, и костюмы, и туфли, и галстуки, французский парфюм, и самые дорогие билеты в театр и на футбол. Мы с Жорой теперь ездили на средней руки новенькой иномарке, часть денег была пущена в дело (мы открыли бистро на Арбате), часть просто пылилась в банке, а еще часть шла в рост. Мы просто плевали на главную формулу жизни: тот, кто покупает ненужные вещи, вскоре станет продавать самое необходимое. Плевать мы хотели не только на мудрые изречения, но и на каноны умеренной жизни. Надоело жить в бережливости и нищете! Надоело быть скупердяем! Я стал другим человеком, у меня появились никогда не посещавшие меня прежде сумасбродные мысли о ночных клубах. Я купил себе тройку и стал заглядываться на молоденьких женщин, у которых просто нюх на хрустящие рублики... Я стал другим человеком. Жора тоже изменился. Мы таскались по каким-то гостям, поддерживали светские разговоры ни о чем, научились держать вилку в левой руке и браво орудовали ножом. Мы стали другими, совершенно другими. И нам это нравилось.
Но всему когда-то приходит конец. Однажды, проснувшись поздно вечером, чтобы снова убежать в праздную ночь, завязывая узел галстука перед огромным зеркалом во всю стену, я заглянул в собственные глаза и не поверил себе: пустота. Там была дыра, яма, пропасть… В глазах не было ни одной стоящей мысли. Там не было даже намека на мысль. Я смотрел и смотрел – яма, просто вакуум. Ничто не напоминало о предстоящем великом подвиге, который еще недавно планировалось совершить в битве за долголетие, если хочешь, за вечную жизнь. Пустота просто злобно зияла, бесстыдно и презрительно ухмыляясь, и эта ухмылка неожиданно сковала все мои действия. Я закаменел, не в состоянии двинуть ни рукой, ни веками. Теперь мы стояли с тем, другим, отраженным в зеркале, гладко выбритые с четким пробором в набриолиненных волосах, с белыми отложными воротничками и в костюмах с иголочки, стояли друг перед другом, каменные, в позах манекенов витрин, с пустыми, как дупла, глазами.
- Ты куда собрался? – спросил я его неоправданно громко.
А он тем же тоном задал мне тот же вопрос. И я не нашел на него ответа. Я растерялся: в самом деле – куда? Я себе очень нравился, но вопрос был задан в упор и тот, кто был в зеркале, ждал ответа. И я еще раз растерялся. Такое бывает: вопрос следует за вопросом, растерянность за растерянностью, удар за ударом. Бокс жизни, бой не шуточный. И я сорвал с шеи смеющийся галстук, сдернул с себя непомерно гордый пиджак, затем штаны и сорочку, так то лучше! затем и носки, и остался только в трусах, с въевшейся в жирненькое пузцо резинкой, с утлой грудью и уже покатившимися к полу плечами… Так-то лучше! Но и голому пустота моих глаз не давала покоя: и чего ты добился? Все осталось, как было. Пустота по-прежнему ухмылялась. Чтобы не сойти с ума, я забрался в холодную ванну. Как в прорубь. И тотчас выскочил из нее как ужаленный. И потом две недели болел. Да, простуда, грипп, аспирин, чай с малиной, горчичники… Я своего добился. Целых две недели неотступного думания и я снова у зеркала в трусиках. Еще круче обвисли плечи, пуще прежнего выдался живот, но, и это ведь главное, ухмылка пустоты напрочь пропала. Теперь глаза жаждали света, их томил голод по порции свежей мысли, но и этого мало – они улыбались будущему. Взгляд снова искал наших баранов, о которых мы и думать, казалось, забыли…
Иногда мне снилась Аза, а Аня – ни разу. Приходила и Тина…
- Тогда ты был в неё влюблен? – спрашивает Лена.
- В Аню?
Лена молчит.
- В Тину?
Лена улыбается.
- Знаешь… Похоже…
Теперь я умолкаю.
- А сегодня, сейчас?
- Ты же знаешь.
|
