Побудь ещё немного, совсем чуть-чуть.
Мой поезд мчится и я никак не могу уснуть. Мой поезд мчится, а я не знаю, что я буду делать, когда он остановится. Я не знаю, что буду делать, когда объявят мою остановку.
- Помнишь, как мы верили, что можем изменить судьбу? - из слов полилась сладость её голоса.
- Да, и мы её изменили, к сожалению, - отвечал я, обращаясь к листу бумаги.
Ну вот, как я и говорила - моя остановка. Мне нужно идти, мне нужно выйти из этого поезда иначе я задохнусь, иначе я опять струшу.
- Артур! – моё имя прозвучало так громко, будто она была рядом со мной.
- Что? – вопросительно отвечаю я, обращаясь к листу бумаги и переворачивая его.
Нам было спокойно вместе, мы прожили с тобой долгую и счастливую жизнь, мы изменили судьбу. Мы всегда будем рядом между раем и адом. Держи меня крепче, Артур! Держи меня, иначе я никогда не решусь выйти из этого проклятого поезда...,- голос прозвучал, как эхо вдаль уходящего поезда».

Я дочитал письмо до конца, потом прочитал его снова, и после этого ещё раз. Посмотрел на дату отправления - этому письму было больше пяти лет. Почему я раньше не читал его?

51
После Бургундии мы с Римой вернулись в Мадрид.
- Ты веришь, что когда-то мы могли бы быть вместе? – не прерываясь пить кофе, спросил я у Римы.
- Если ты сам в это веришь, то возможно это станет истиной, смотря насколько сильна твоя вера, - ответила Рима и продолжила расчесывать волосы.
- А разве ты, не должна тоже этого хотеть? Не должно ли это быть и твоей верой тоже, чтобы перевоплотиться в истину? – закинув ногу на ногу и закурив сигарету спросил я, а дым тем временем вырвался из моего рта и ноздрей.
- Моя вера ни к чему, меня там вообще может и не быть. Истина ведь твоя, Артур! Моей веры не нужно, моей истины тоже, она всё равно будет отличаться от твоей. А у тебя может всё получится, если не придавать значения моему направлению и притяжению, - задумчиво повторяла Рима последние два слова докуривая мою сигарету, оставив на фильтре красную помаду.
- Я словно опять в твоем лабиринте Рима. Ты как будто Сатурн, который пожирает своего сына, а я тот самый сын, который лишился головы, но всё ещё находится в сознании. Я тот сын, который пытается узнать, за что с ним так поступают, но в ответ лишь слышит хруст своего собственного черепа во рту собственного отца. Ты и правда не можешь ответить мне на такой простой вопрос? – я снова падал в её сети, который сам же и придумал, Рима не подозревала о их существовании.
- А ты сам, и правда считаешь, что это простой вопрос? Этот вопрос отнюдь не простой, если ты даже не собирался мечтать об этом или представлять нас вместе. Тебе просто хочется рассуждать об этом, но не мечтать. Артур, ты должен успокоится и ничего не портить, - Рима села ко мне на колени и уткнулась носом в мою шею.
- Ты права. Не стоит начинать разговор о личной истине, если не собирался мечтать о ней, - ответил я и принял её объятия в свои.

Утром следующего дня Рима подарила мне хорошую репродукцию полотна Франсиско Гойи «Сатурн, пожирающий своего сына». Я повесил картину между двух окон в гостиной.

- Не сравнивай меня больше с Сатурном, я бы так никогда не поступила с тобой, - пристально смотря на картину, сказала Рима.
Я кивнул в знак согласия и улыбнулся.

В музее Прадо весела оригинальная версия. Через несколько месяцев, мы пошли туда с Римой, пытаясь найти различия и окунуться в мир историй некоторых работ Франсиско Гойи.

52
Выйдя на площадь Пуэрта-дель-Соль я решил дойти до улицы Алькала и пройти по ней до конца, а потом свернуть направо. Я искал пекарню, мне нужен был свежеиспеченный хлеб. По дороге их было штук десять, но ни одна меня не устраивала. Я стоял там таращась на разной формы хлебцы и колебался - я не мог выбрать. Ни один не впечатлил мой голод, ни один не пах так, как воспроизводила моя память.
Бывает такое, что живешь долгое время, покупаешь еду автоматически, готовишь её, потом ешь запивая вином, а потом утром просыпаешься и хочется свежеиспеченного хлеба. И хоть разбейся об стену, ты не можешь успокоить свой голод. Мозг берёт из полок твои воспоминания о запахе, о мягкости, о хрусте горячей корочки, а после твой рот наполняется слюной и ты не можешь думать ни о чем, кроме этого, чёрт возьми, хлеба. И твоя жизнь превращается на то время, как ты бросаешься в поиски хрустящего хлеба, в момент, когда откусишь маленький кусочек, и лекарственное удовлетворение заполнит твоё физическое и моральное истощение. А когда наевшись вдоволь ты бредешь медленной походкой домой, а может не домой, а думаешь, что домой, одурманивающее состояние провожает тебя, рассказывая увлекательные истории, которые после, становятся абсолютно бредовыми и неясными.

Рима уже проснулась, когда я вернулся, и интенсивно готовилась к Марди Гре.
Она не была религиозной, ей просто нравилось соблюдать традиции, она говорила, что с помощью традиций может систематически очищать своё тело и дух. Я ничего не имел против, даже иногда был солидарен с ней, но зачастую срывался и ел где-нибудь в ресторане то, что было под запретом - пока Римы не было рядом. Я не чувствовал угрызений совести, потому что ничего не обещал ей, а прятался потому, чтобы не искушать её. Я думаю, что она знала о моих маленьких преступлениях, но продолжала делать вид, что верит в моё воздержание. И если это было так, то она действительно была чрезмерно сильна духом и силой воли.

«Многие люди жалуются на то, что одиноки. Но с другой стороны любя кого попало и извиваясь для него в лабиринтах своего естества, норовишь попасть в ситуацию, когда встретив родного человека, родную душу – не сможешь полюбить её достаточно сильно, достаточно для того, чтобы стать цельной частицей Вселенной».

53
Когда я улетал на несколько месяцев на свою ферму от европейской, городской суеты, я словно стоял под водопадом. Знаете, что такое полная тишина, особенно когда выключают свет? Полная тишина: без электронных приборов, виртуальных звуков. Только музыка внутри и шум воды, только шелест травы и треск покачивающихся деревьев. Только звук собственного дыхания и стука сердца.
Это время без проблем, без аналитического мышления, без попыток кому-то понравиться или же наоборот избавиться. Это время утешения, время воссоздания себя и время подумать о реинкарнации. Время без света, в полной тишине – это порождение настоящего искусства.
Знаете, какой вопрос я задавал себе чаще всего, когда сидел в кресле возле открытого окна? Я спрашивал: «Где моё место в этом мире? Если повсюду, куда бы я не шёл, осталось жуткое напоминание того целого, что я потерял. Того целого, которое я пытаюсь собрать, но мне не хватает одной маленькой, но очень важной детали». И лёжа в темноте, я задаюсь этим вопросом и не слышу на него ответа. Милен давала ответ на него, но и её я найти не могу.
Где же вы все подевались, чёрт вас подери?!
Как же я изголодался по этой целостности!

Всматриваясь в картину Гойи «Похороны сардинки», мне было печально от того, что образы получили вечное веселье, вечную радость. Наверное это сложно, быть постоянно веселым и радостным.
Я накрыл картину тканью, почему-то сейчас искусство меня раздражало.

54
Каждый вечер пятницы мы с Римой пили зеленый чай и шли в кинотеатр на фильмы Чарли Чаплина.
Каждый вечер пятницы мы со Стефанией пили колумбийский кофе и я смотрел, как Стефания вальсировала по канату.
Каждый вечер пятницы мы с Адэль жарили блинчики с малиновой начинкой и Адэль угощала соседей, половину из которых я даже не знал. После этого, мы долго ездили на велосипедах и я притворялся, что не могу догнать её, как в детстве.
Каждый вечер пятницы мы с Милен засыпали вместе. Теперь, каждый вечер пятницы мою кровать разделяет линия, которую я не осмеливаюсь нарушить. Каждый вечер пятницы я задумываюсь о том, что я мог её придумать, для того, чтобы по-настоящему полюбить. Каждый вечер пятницы я задумываюсь о том, что она до боли настоящая, чтобы остаться всего лишь выдумкой.

Без долгих раздумий, я открыл дверь. Наконец – то решился впустить её. Мне было всё равно, уверен ли я, что она настоящая. Мне было всё равно, какое время года и какая погода за окном. Мне было всё равно, потому что я ощущал её. Ко мне вернулись чувства, за долгое время их отсутствия во мне. Мне казалось, что атрофированная душа больше не сможет ликовать и танцевать. Но это не так! Я ошибся!
Я вдохнул запах её волос и закрыл глаза, когда она обняла меня. Я впервые за долгое время, без страха закрыл глаза.

Fin del mundo - fin último.

Знаете, что находится по ту сторону жизни и смерти?
Там нет ничего, что могло бы нас порадовать.
Там нет места для праведников, которые отказывались от всего в своей жизни, чего в глубоком подсознании хотели. Там нет места для грешников, которые совершали по истине плохие поступки пытаясь отмолить прощение целуя руки священнику.
Там знаете что? Там только сожаление о том, что нам под силу было сделать, но мы не сделали. Что мы должны были сделать, но струсили. Что манило нас и было безгрешным, и чистым, но мы бросились на утёк, как от дикого зверя.
Там только полное сожаление, хаос сожалений!
Я знаю о чём говорю, я уже долго нахожусь по ту сторону жизни и смерти, и уж поверьте, я то и делаю что сожалею. Но здесь мои руки связаны, моё тело сковано, мои ноги обмякли. Я глух, слеп и обезвучен. Единственное, что поддерживает мне жизнь – это сожаление, от которого мне не отказаться.
И здесь, по ту сторону жизни и смерти, ты бы сделал всё чего желал и желаешь сейчас, но возможность упущенна. Это как вечный выходной – улицы пусты и обезжизненны, всё закрыто и безмолвно ждёт начало, которое никогда не случится.