3
Матэ окончательно остыл. Мои ноги наконец-то занемели, пока я сидел в позе лотоса и в то же время ехал на скорости двести двадцать в своем воображаемом авто и слушал Депиш Моуд с такой громкостью, что эта самая громкость пыталась вырваться через напрочь закрытые окна добавляя скорости на спидометре.
Я улыбнулся своим пережиткам детского мечтательства, поднял себя и незаметно поцеловал Милен в щеку. Милен, находясь в приключениях и воображаемых героях , скорее всего, не ощутила моего поцелуя. Но в эти приятные моменты, я как будто стоял под водопадом, а это ощущение я не хотел потерять или обменять на что угодно. Поэтому я покорно, относительно к своим ощущениям, украдкой целовал Милен в щеку, она иногда замечала мои поцелуи, а иногда, довольно часто, была околдована книгой.

Прохладное утро еще продолжалось, до встречи с полуденной жарой оставалось несколько часов, а чувство разбитости не покидало, будто меня спустили с лестницы до этого изрядно избив. Чувство разбитости не скоро закончилось, даже к концу дня.
Головокружение и голод ополчились, не давая мне проходу. Я открыл холодильник, но ничего не захотел оттуда, приглянулся только апельсиновый сок. Я достал пачку, аккуратно срезал уголок и сделал пару глотков. Апельсиновый сок обжигал пересохшее горло.
После того, как я утолил жажду, мое восприятие обострилось, моя наблюдательность пришла в сознание и кухня наполнялась жизнью, город наполнялся жизнью, а вместе с ним проснулось все живое, прекрасное и уродливое, доброе и злое, справедливое и подлое - сбалансированная среда будней. Залаяла собака соседа, издавая устрашающий бас и одновременно с лаем овчарки по кличке Бахус, кто-то постучал в нашу дверь.
От неожиданности я чуть не подавился собственным завтраком, я все-таки решил доесть остатки эмпанады, и из-за дерганности, будто я мелкий воришка, успел опрокинуть стакан с соком задев его рукой, при этом залив газету с утренними политическими новостями, которые я изредка любил читать – чтобы быть в курсе и иметь свое мнение.
Но с другой стороны, моя дерганность вполне обоснована – к нам редко стучат в дверь, у нас никогда не бывает гостей, - я запнулся на следующей мысли из цепочки моих утверждений.
Потом последовали звонки, а стуки в дверь становились всё более истеричными и отработанными.
По ту сторону двери находилась Милен. Лицо Милен было бледным. Откуда я знал, что там Милен? - Не знал. Но знаете, ощущения – это одно из немного, что осталось. Я был уверен точно так же, как и полностью неуверен в своем умозаключении. С чего бы вдруг ей быть по ту сторону двери? – спрашиваю себя. Я ведь только что целовал её в щеку!
Для большей уверенности я протер глаза платком. В тот момент мне приходилось осторожничать с раздачей доверия, я мало кому мог доверять - тем более себе, в частности своим органам и памяти. Можно сказать страшнее врага для себя, чем я сам, не придумаешь.
Терзаясь в сомнениях и пытаясь исключить абсурд всей этой ситуации, я постарался довериться ощущениям. Я почувствовал, что могу им довериться, но я знал , что это может быть тоже весьма сомнительно, хотя и сделал шаг, пусть и неуверенно.
Милен почему-то нервно оглядывалась назад, будто была в опасности, будто за ней объявили погоню, будто в кошмаре, зная что спит, пыталась выбраться до того, как темнота поглотит ее.
Наблюдая за Милен по ту сторону двери, я остро почувствовал запах грейпфрута вперемешку с лаймом, этот запах исходил от руки, которая закрывала мой рот. Милен, стоявшая с той же стороны, что и я, всё это время была рядом отложив чтение. Не знаю сколько времени все это продолжалось – мое общение с воображаемым событием, но что странно, что ничего не закончилось. Продолжались звонки и стуки в дверь и я по-прежнему растерянно стол на месте.
Ну вот, опять это чувство! Чувство опасности и обмана среди белого дня - это уже чересчур. Я чувствовал себя восковой фигурой падающей в объятия к языкам пламени, мотыльком летящим на свет и погибающим, верблюдом обманутым собственными же глазами о приближающемся оазисе.

Все мои размышления промчались за пару секунд, оставляя после себя легкое дуновение прохладного ветра. Я продолжал стоять, как вкопанный и вдыхал цитрусовый запах ладоней Милен, входная дверь оставалась закрытой, я не решался ее открыть. Я ведь должен был проверить кто из них настоящая Милен: та, которая была рядом и закрывала мой рот своей ладонью или же та, которая испуганно стучалась ко мне в дверь. Когда провернул ключ, дверная скважина издала эхо образующий скрип и дверь распахнулась, моя милая Милен кошкой бросилась ко мне в объятия и панически целовала мое лицо, как - будто боялась не успеть или пропустить хотя бы один сантиметр. Я осмотрелся по сторонам, но в прихожей мы были с ней одни, и как будто небо упало мне на голову мягкой сахарной пудрой. И, как будто сначала прозвучал взрыв, а потом раз и все стало на свои места, будто где-то сидел режиссер произнесший «Снято!».
Я ответил на объятия Милен, крепко прижав к себе ее дрожащее тело.
Время объятий и нежностей продлилось недолго перед тем, как Милен вышла из состояния материнского переживания и эйфории, что со мной все в порядке. Он точно так же ловко спрыгнула с моей шеи и дикой кошкой уставила свой взгляд в мое изменяющее гримасы лицо, потому что я не знал, какая смягчить удар. И после недолгого поединка взглядов, Милен начала кричать на меня меняя ежесекундно тон: то обращалась ко мне спокойно, то вся в слезах, то била кулаками мою грудь. Милен страшно испугалась, когда я так долго не открывал дверь, она слышала, что я там, что я с кем-то разговариваю. Милен не знала, что и думать.
Запуская пальцы в мои волосы, Милен повторяла одну и ту же фразу, будто пыталась себя разуверить - «Твои реальные сны Артур, сведут меня с ума».
И когда я пытался объяснить, и утешить, во всем этом шуме, слезах и нежной любви, плачущую Милен, её кожа начинала сморщиваться. Милен превращалась в тот сон, который я больше всего не любил, который снился мне каждый год, в один и тот же месяц и в одно и то же число, такой же, как казалось бы безобидной и звездной ночью. Этот сон заставлял меня окунаться меня в старость - в старость Милен, где не было места для меня.

Как же тонка грань, как же легко ошибиться в высоте и не рассчитать на сколько болезненным будет падение. Мои расчеты меня подводили, мне срочно нужна была новая формула. Моя формула жизни не становилась постоянной.
Переменная облачность и дожди,- передавал синоптик по телеканалу.
Я отнес Милен на кровать, сняв с нее туфли, красно-лаковые туфли, и закрыл за собой дверь. Пусть комната впитает в себя тишину, - подумал я и занавесил окна. Мне хотелось скрыть от себя все мои и не мои отражения.

«Шаг и мат! Мои противники радостно смеялись. Смеялись с издевкой, одновременно сжигая страницы моей книги. Так, первые воспоминания превратились в пепел. Начало моего сказочного конца. Надеюсь он продлится вечность». Я ненавидел свои сны, как же я радовался по утрам, когда вся ночь проходила в полной тишине и темноте, и только полная пустота и бодрость.

4
Я жил в Испании – в Мадриде, Милен жила со мной. Каждое утро я просыпался и видел её волосы рассыпанные по подушке, как листья молодой осени по утренней аллее. Нам было по тридцать лет. Мы благоухали приключениями, многочисленным и многообещающим сексом. Мы задыхались от собственного дыхания. Мы мечтали и сияли от счастья. Мы ссорились, устраивали истерики и все это сопровождалось сексом, таким же многообещающим и отрезвляющим наши пылкие страсти.
В нашем возрасте было что-то неудержимое, революционное, жаждущее свободы. Мы боролись с типичностью, заурядностью, мы боролись со взглядами осуждающими нас. Мы не были бунтарями, у нас просто была другая миссия, которая ускользнула бы от нас не идя мы с ней в такт секундной стрелки.
Наш возраст содержал в себе огромное пространство неизвестности, он обязывал нас к мудрости, философии, легкости тела и души, но мы больше были похожи на странствующих музыкантов, чем на одну из составляющих частей общества. Однажды, завтракая на террасе, Милен назвала меня «сектантом» и засмеялась, а потом добавила: «Мне нравится сходить с ума вместе с тобой, мне нравится прыгать в омут с головой с тобой». Милен любила наблюдать за мной, когда я был слишком вовлечен в идею, когда я как пылкий мальчишка жестикулировал расширяя горизонты своих идей.
Но все же, мы просто верили в то, что делали, мы верили в нас, мы верили в любовь – в ту и только ту нематериальную сторону любви, которую можно, как ни странно это звучит - увидеть, услышать, почувствовать, восхититься, насладиться и увековечить. Эта сторона любви принесла миру большую пользу, которая называется гениальностью. Хотя, мы не подозревали, что нам придется страдать для того, чтобы сполна познать все то, к чему так преданно шли.
Кто и что бы ни говорил, но нам была целая вечность. Как тогда я мог подумать - вечность неумолимо сладостных дней впереди.
Наше время будто остановилось в настоящем и только действия и слова имели значение. Мы много говорили и рассуждали, мы много шутили и смеялись. Нам казалось что мир подчинится нам, когда мы пожелаем этого, потому что мы могли останавливать время, а время не могло остановить нас. Это была наша реальность и наши правила. Это был мир идеальный для нас двоих до определенного момента осознания нашей беспомощности и безвластия, когда наше якобы остановленное время в неожиданный для нас момент начало набирать немыслимо быстрые обороты.

Каждое утро выходя на крыльцо с чашкой кофе и сигаретой в зубах, я ждал мальчика - почтальона с тайной в глазах и искрой жизни, чтобы забирать свежий выпуск газет лично. Он всегда был в клетчатой кепке, выглаженной майке, с еще по-детски пылающим сердцем. Я давал ему пару монет и не без грусти смотрел ему вслед. Он быстро возвращался к своему велосипеду и так же быстро ехал к следующему дому. Он уже знал, что значит быть ответственным. Может не на все сто процентов, как того требовали строгие родители, но он знал, что становится выше, становится выше не с возрастом. Его душа приобретала краски, края души становились лучше отшлифованы.
Я часто встречал юного почтальона в клетчатой кепке на одной и той же улице в Мадриде, когда шел смотреть скачки на ипподром. Он читал книгу на крыльце дома в котором жил и жевал пончик с шоколадной поливкой. Юный почтальон в клетчатой кепке периодически вытирал платком пот со лба и не глядя на платок, аккуратно складывал его, и клал в карман. Солнце освещало его молодую кожу и детский пушок на щеках, который со временем превратиться в колючую щетину, что придаст ему мужественности и зрелости. Переворачивая страницу за страницей, видно было, что его жизнь в этом мире прекратилась какое-то время назад и продолжилась в мире небывалых грез, которые, как тогда казалось, могут превратиться в продолжение, в мир образцовости и весенних цветущих трав.
Так же как и Милен, он жил историей, которую читал. Глаза его бегали от строчки до строчки и словно скобой был прикован к набору букв. Как он понимал этот набор словосочетаний и выверенных предложений в своей маленькой голове, я и представить себе не мог, но точно знал, что выводы он сделает правильные. В его взгляде были эти бесценные искры опытности и мудрости. Он еще не знал о них, но уже можно было эти искры разглядеть.
Встретив мальчика - почтальон в клетчатой кепке через десять лет, я не сразу его узнал. Мальчик превратился в зрелого парня, даже больше этого, он стал мужчиной, с густой щетиной и тщетно подстриженными волосами. У него были грубые, черты лица, загорелая кожа, широкие скулы, высокий лоб, большой греческий нос. Все те признаки мужественности и бесстрашия, которые нравятся многим женщинам. Я уже не мог разглядеть в нем мальчика – почтальона в клетчатой кепке, его мир стал другим, его энергия была наполнена запретностью и плевками на эту самую запретность.
Не колеблясь ни минуты этот, не могу назвать его по-другому, незнакомый человек первый подошел ко мне и спросил помню ли я его. Как я сказал, я не сразу вспомнил его, но это все равно было неким подвигом для моей памяти.
Первое, с чего я заурядно начал, так это спросил его о жизни. Незнакомец в моей настоящей жизни рассказал, что учится в Гарварде, что он один из лучших студентов, что все профессора гордятся им и считают, что его ждет великое будущее в мире науки и открытий. На меня возлагают большие надежды родители,- добавил он после небольшой паузы, и больше ничего интересного, - исчерпывающе закончил он.
Это наверное было самым важным в его жизни, - подумал я и спросил гордится ли он таким положением.
Да, горжусь, но в основном гордиться – это такая скука, - добавил он и достал пачку американских сигарет с фильтром. По первой затяжке было видно, что он не курильщик, но сигарету он не выбросил, а продолжал давиться дымом, будто ожидая моего одобрения, моей похвалы. Я молча смотрел на эту картина и мне стало немного смешно и даже как-то нелепо продолжать эту встречу нарушающую мой комфорт.
Незнакомец прервал молчание, закончив давиться сигаретным дымом, сказав: «Я благодарен Вам за ваше слово и надеюсь, что вы еще не совсем спятили, потому что жаль, если Вы больше никогда не сможете писать», - после этих слов незнакомец замолчал, даже склонил голову будто в скорби, будто стоит над мои гробом в котором я смиренно дожидаюсь окончательной смерти. Меня распирал смех изнутри, я пытался держать себя в руках и сделать вид, будто не заметил его крайне нетактичных высказываний. Чему их учат в университетах? – задав себе риторический вопрос. И тогда, мне захотелось станцевать танец сумасшедшего при этом издавая дикие звуки. Мне кажется, незнакомец бросился бы наутек, я представил его испуганное лицо при виде меня танцующего в стиле африканского племени и решил не воплощать желание в реальность, представления было вполне достаточно.

Раньше, помимо романов, я писал приключенческие истории о фантастических мирах и героях со сверхъестественными возможностями. Скорее всего за эти слова благодарил меня незнакомец и пытался спасти еще ненаписанные романы, удостоверившись, что я еще в своем уме.